Пелевин — генерация Пи (поколение Пи)
Введение
1. Загадки и отгадки Виктора Пелевина
2. Поколение Пелевина
3. Впечатления от книги В.Пелевина «Generation П»
Выводы
Список использованной литературы
Введение
«Я сентиментален, если вы понимаете, что я имею ввиду; я люблю страну, но не переношу того, что в ней происходит. Я не левый и не правый, просто сегодня я сижу дома, пропадая в этом безнадежном экране…» Эти слова из песни Леонарда Коэна «Демократия» послужили эпиграфом самому шумному роману последнего времени — новой книге Виктора Пелевина, которая носит гибридное русско-американское название «Generation П».
Пожалуй, ни одного сочинения в нынешнюю постлитературную эпоху не ждали с таким нетерпением. Роман Пелевина накатывался на читателя с Интернета слухами, догадками, отрывками, даже рецензиями на все еще неопубликованный текст.
Когда роман наконец вышел, его ждала обычная для пелевинских книг судьба — мгновенный успех у читателя и бешеный отпор критиков.
Один из самых загадочных аспектов этого литературного явления — почти единодушная реакция на него критиков: одни говорят о Пелевине сквозь зубы, другие — брызгая слюной. Аргументы при этом обычно заменяет спортивная злость, которую постоянно разжигает бесспорный и растущий успех.
Hа свежего человека, далекого от вывихов отечественного литературного процесса, Пелевин производит ошеломляющее впечатление. Об этом можно судить и по его западным успехам. Пелевин — один из очень немногих русских писателей, вошедших в американскую литературу не через славистскую дверь. Так, в США его печатает издательство «New Direction. Да и американская критика обходится с Пелевиным куда лучше отечественной. В Америке его сравнивают не только с Булгаковым и Довлатовым, но и с автором легендарной «Уловки-22» Джозефом Хеллером.
Тема: «Пелевин — генерация Пи (поколение Пи)».
Цель: анализ романа Виктора Пелевина «Generation «П».
Задания работы: 1. характеристика творчества писателя; 2. анализ романа «Generation «П»; 3. мысли известных литературных критиков о романе.
1. Загадки и отгадки Виктора Пелевина
Имя Пелевина у всех на слуху, сегодня его знают в самых широких литературных и читательских кругах, но… По-существу, о Пелевине почти ничего не пишут и не говорят. «Вот наш ответ», «загадочно», «круто» и «интересно» — это все. Те невнятные улыбчивые статьи, которые предваряют первые публикации «Жизни насекомых» и «Чапаева и Пустоты» (наиболее значительных и известных произведений автора), в расчет брать не приходится: их писали некритичные поклонники его таланта. А тем не менее творчество Пелевина достойно пристального критичного взгляда. И на то есть две причины. Одна весомее другой.
Первая: он является одним из тех редких современных авторов, которые создали себе имя вне жанра детектива, боевика или фантастики — настоящих кузниц новых литературных имен, вне «чернушной», кровавой либо скандальной тематики. Пелевин создал свой жанр, свою тему, создал и занял свою собственную литературную нишу.
И вторая причина. Творчество Пелевина решает некую суперзадачу, которая делает его, это творчество, — прошу подготовиться! — натужным, противоречивым, негуманным и, в конечном итоге, негативным в смысле ментального и эмоционального воздействия на читателя. Именно вторая причина затыкает рот всем тем, кто мог бы что-нибудь сказать о Пелевине. Действительно — и интересно, и загадочно, и круто, но… Для чего все это? Книги Пелевина, проглатываемые взахлеб, — ибо именно таков завораживающий талант автора! — после прочтения откладываются в сторону с некой недоуменной задумчивостью: что сказать? Читатель не готов к тому плотному и неординарному воздействию, которое организует Пелевин в своих книгах. Это означает, что те жертвы, которые возносит Пелевин на алтарь решения своей суперзадачи, в конечном итоге оказываются напрасными: он не справляется… [5, с. 15]
Но, пожалуй, достаточно. Раз автору предъявлены столь серьезные претензии, необходимо и объясниться самым серьезным образом.
Давайте по порядку. Итак, «интересно». Почему? Пелевин — редкий оригинал и тонкий наблюдатель. Говоря словами его героя из рассказа «Затворник и Шестипалый», «не так важно то, что сказано, как то, кем сказано». Пелевина читать приятно хотя бы потому, что сквозь текст чувствуешь умный ироничный взгляд автора, а это по сегодняшним литературным меркам уже большое достоинство произведения. Пелевин интеллектуален и современен, в его произведениях с естественной точностью воспроизводятся человеческие типажи сегодняшнего дня — бизнесмены и бандиты, телекомментаторы и наркоманы, криэйторы и чечены. Этого мало — пересекаются реальности, а герои испытывают самые неожиданные метаморфозы. Люди превращаются в насекомых, герои компьютерных игр — в людей, политическая жизнь страны создается руками пиарщиков и системных программистов… Если прибавить ко всему этому, что Пелевин умеет «строить», то есть чутко чувствует композиционную вязь произведения, стремительно развивает события, правильно расставляет акценты и безошибочно соразмеряет части своего произведения — становится понятным, почему его книги завораживают читателя с первых страниц [10].
Но из чего же сшит мистицизм Пелевина? В чем «загадочность» «писателя поколения тридцатилетних»?
На самом деле никакой загадочности нет — хотя бы потому, что сам автор буквально сует в лицо, порой беспардонно и навязчиво, ответы на загадки собственных литературных построений. Дело в том, что что Пелевин — апологет, — я даже скажу сильнее, — российский литературный м е с с и я буддизма. Мессия — рьяный, бесконечно преданный учению, через которое пришел спасать своего читателя, авторитарный и… И агрессивный [10].
Мессия. Буддизм… Вот литературная суперзадача Виктора Пелевина — донести до читателя весть о буддистском освобождении сознания и основные положения буддизма. «Когда я говорю «труп», я имею в виду, что тебя ждет тот, кто сейчас живет вместо тебя» («Жизнь насекомых»); «Я называю его условной рекой абсолютной любви. Если сокращенно — Урал. Мы то становимся им, то принимаем формы, но на самом деле нет ни форм, ни нас, ни даже Урала» [4, с. 2] («Чапаев и Пустота»); «Татарский чувствовал, что его мысли полны такой силы, что каждая из них — это пласт реальности, равноправный во всех отношениях с вечерним лесом, по которому он идет. Разница была в том, что лес был мыслью, которую он при всем желании не мог перестать думать» [9, с. 44] («GENERATION П»). И так далее. Все это — буддизм в переложении Пелевина. И в принципе, в лейтмотивах и фабулах своих произведений автор достаточно монотонен: он всегда говорит об одном, ведет к одному. Например, его большие рассказы «Затворник и Шестипалый», «Желтая стрела» и «Принц ГОСПЛАНА» — совершенно однотипны по построению. Их герои переживают некоторые неприятные события в своем мире, который они считали единственно реальным и незыблемым, а потом обретают понимание того, что этот мир — не единственный, и из него можно выйти в счастливый свет и свободу. И выходят.
Вообще, в самом первоначальном внутреннем посыле Пелевина — доверительном изложении постулатов одной из мировых религий — нет ничего зазорного. Вряд ли кто-нибудь будет предъявлять претензии поэтической проповеди православного христианства в «Лето Господне» Шмелева или ярком, динамичном и искреннем рассказе об интегральной йоге в эссе Сатпрема «Шри Ауробиндо, или Путешествие сознания». Все дело в том, каким образом это делается. Каким образом это делает Пелевин. И получается ли это у автора.
Потому что если нет, то надо выяснить, ч е м платит читатель за несостоятельность авторского подхода.
Пелевин не справляется с темой. Это однозначно. Хотя бы потому, что совершает кардинальную ошибку: он преподносит буддизм как н е г а т и в н о е, а не позитивное учение. И, следовательно, изначально не признает ничего лучшего в этом мире: он утверждает иллюзорность реальности мира и, следовательно, всех тех материальных и духовных вещей и ценностей, которые в нем существуют. Он не понимает того, что прекрасно понимал Гаутама Будда: путь к истинному осознанию великой истины, к которой должен прийти адепт буддизма, происходит только через возвышение и облагораживание натуры, через позитивное усилие, а не огульное отрицание чего бы то ни было. А что Пелевин? «Сила ночи, сила дня — одинакова х…я». Это фраза из «Чапаева и Пустоты». И она полностью совпадает с мировоззренческим подходом автора [10].
Но это — не главная причина несостоятельности Пелевина-литератора-буддиста. Она — в другом. Буддизм — и именно поэтому он привлекает интеллектуалов по всему миру — на первом этапе является ментально изощреннейшей системой самоосознания. Вопросы, ответы на которые в других религиях оставляются на усмотрение слепой веры, в буддизме разрешаются размышлением над сказанным. Одним из инструментов такого размышления является парадоксальная логика, которая не имеет никакого отношения к логике формальной. Цель такого размышления (и последующих медитаций) — разбить вдребезги обыденную ментальность ищущего и привести его к осознанию неких истин. Как видно только из этого, занятия буддизмом — сложнейший и ответственный процесс. Пелевин же решает поднести читателю буддизм в обертке из «интересного». Литературно интересного. И добивается он только того, что создает действительно интересные, забавные диалоги, в которых демонстрируются возможности парадоксального восточного мышления. Это здорово развлекает интеллектуалов-эксцентриков, но вряд ли они при этом понимают, с чем имеют дело. А дело они имеют со сложнейшим учением, обращаться с которым надо очень бережно, иначе кроме наплевательства на все и вся, ничего не обретешь.
Пелевин не добивается ничего, кроме этого — наплевательства. Он становится тургеневским Базаровым сегодняшнего дня. Но по-другому и быть не должно. «В одну телегу впрясть не можно коня и трепетную лань»: невозможно сочетать остросюжетность с основательностью изложения постулатов мировой религии. Он не рассказывает об истоках буддизма, о великом сострадании к человечеству, которое испытал основатель буддизма принц Сиддхартха Гаутама перед тем, как двинуться в Путь, о трех великих принципах «восьмеричного пути» — правильной речи, правильных поступках и правильном образе жизни — нравственной основе учения. Пелевина вовсе не волнуют вопросы нравственности. Он их обходит. И в результате читатель получает нечто хулиганское, очень легкое и свободное. Наплевательское. Ура! Именно поэтому, кажется, проблемная молодежь является одной из наиболее широких читательских групп, знающих и любящих Пелевина: после его книг жизнь кажется проще [10].
Дальше — больше. Пелевин понимает, что не справляется с задачей. А на прямую проповедь не решается — преступать законы жанра нельзя. Его герои не могут серьезно и кропотливо заниматься буддизмом на страницах книги: читатель уснет. Поэтому они достигают измененных состояний сознания и осознания истин через алкоголь и наркотики. Его герой Петр Пустота из «Чапаева и Пустоты» с первых страниц романа начинает хлебать водку с кокаином, потом к нему присоединяется Чапаев и Котовский с огромными бутылями с самогоном; Татарский из «GENERATION П» постоянно втягивает «в два сопла» кокаин, глотает таблетки ЛСД, периодически напивается, как свинья, жует мухоморы. При этом герои Пелевина ведут теософические споры, попадают в иные миры, разговаривают с неведомыми существами и открывают для себя дороги к освобождению сознания. По существу, — сделаем акцент еще раз — Пелевин не проповедует буддизм как таковой («срединный путь», «восьмеричный путь», преданность, дисциплина, очищение, нравственность, медитации, поклонение Будде и т. д. и т. п.): ему интересны результаты, которые достигают адепты учения. И вот к этим результатам — познанию Абсолютной Пустоты через сопутствующее познание иных, интереснейших, страшных и прекрасных миров — Пелевин ведет читателя, но кратчайшим путем. Водка, кокаин, цинизм, наплевательство на все лучшее, равно, впрочем, как и на все худшее в этом мире. Пелевин настолько увлекается процессом, что очень часто забывает о физическом состоянии своих героев. Они у него не страдают от похмелья, их мало тревожит абстинентный наркотический синдром. А тем не менее, судя по тем дозам алкоголя и наркотиков, которые употребляет, например, Татарский, он должен существовать в книге только в качестве неподвижного и стонущего мешка с костями, подлежащего срочной госпитализации [7, с. 18].
Но Пелевин не был бы настоящим писателем, если бы не чувствовал, что нарушает принцип достоверности излагаемого. И поэтому он исправляет свою ошибку, педалируя на другое. Его герои — раз уж они поставлены в положение соллипсически мыслящих пьяниц и наркоманов, — очень достоверно следуют общеупотребительной пьяной лексике. Мат, грязная брань, циничные анекдоты и обороты речи — яркая примета книг Виктора Пелевина. Цитировать не решаюсь. Откройте любую из его книг наугад и вкусите от плодов творчества…
«Круто пишет»… Мне кажется, что если мы говорим о Пелевине, как о писателе, модном среди наших молодых идиотов с Арбата и «Манежки», то можно себе представить, к а к мессианские порывы Пелевина работают в их сознании [7, с. 18].
У творчества Виктора Пелевина есть еще одна грань, обойти которую вниманием — значит упустить существенное. Пелевин не зрел как истинный буддист. Он ведет себя как воинствующий неофит. Он демонстрирует неординарную преданность учению и позволяет себе обливать грязью христианство. Его «Затворник и Шестипалый» — скабрезная пародия на евангельскую историю. Он топчет те вещи, которые испокон века являлись святыней для поколений и поколений русских людей. Да и не только русских. Христианство — это и православие, и католики, и протестанты, иезуиты, лютеране… Это люди, верующие во Христа во всем мире. Пелевин не оставляет от христианской идеи камня на камне. Ему наплевать на искреннюю веру миллионов. Ему не приходит в голову, что если христианство занимает столь значительное место в мире, если оно т о т а л ь н о значительно, то оно не может не нести в себе истины. Вот как понимает отношения Бога и человека, раскаяние и всепрощение один из его героев — бывший зэк: «Но кум (читай «Бог». — Прим. автора) тебе срок скостить может, особенно если последним говном себя назовешь. Он это любит. А еще любит, чтоб боялись его. Боялись и говном себя чувствовали. А у него — сияние габаритное, крылья веером, охрана — все дела…» И не стоит обольщаться: слова зэка — не мнение изломанного и извращенного героя, это мнение автора, ибо отрицание догматов христианства — один из рефренов во всех его произведениях [10].
Получается, что Пелевин, выдавая вексель на истинное осознание себя, мира и жизни, мало что понимает…
Таким образом, можно констатировать только одно: литературное мессианство Пелевина — абсолютно провальное мероприятие. Автор пытается наиболее простым способом достучаться до сознания читателя и подает ему облегченную версию буддизма, буддизм «занимательный». И не решает свою суперзадачу, а достигает обратного. Он не «очищает» (общеупотребительный буддистский и индуистский термин) сознание читателя, а, скорее, загрязняет его. Он сваливает в одну кучу циничную брань, наркотики, отрицание всего и вся, агрессивное и безжалостное попрание чужой веры и обрушивает все это на страницы своих книг. И можно было бы не обращать на это внимания: мало ли существовало циничных авторов и кануло в лету? Но Пелевин искренен и силен. Он «интересен», талантлив и популярен. Он действует решительно и с неколебимым сознанием собственной правоты. Его читают и будут читать. «Самый загадочный», «круто»… Читать и не понимать, что же на самом деле происходит в книгах Пелевина и с теми, кто держит эти книги в руках [10].
Что происходит. И какая ведется работа, когда Виктор Пелевин с непринужденностью талантливого профессионала втягивает своего читателя в действо повествования.
2. Поколение Пелевина
О новом романе Пелевина уже сказано много плохого профессиональными критиками.
«Все мысли, которые могут прийти в голову при чтении данной книги, являются объектом авторского права. Их нелицензированное обдумывание запрещается.» [9, с. 3] (надпись на обложке книги Виктора Пелевина «Generation П»)
Заканчивается второе тысячелетие от рождества известного еврейского плотника. Изменился мир, изменились мы. Многие «вечные истины» и «общечеловеческие ценности» сползли в категорию спорного. Роман Пелевина — отражение конкретного мига между прошлым и будущим, конкретного и явственно различимого как атмосферой, так и деталями, которые и принято называть приметами времени.
«И тут случилось непредвиденное. С вечностью, которой Татарский решил посвятить свои труды и дни, тоже стало что-то происходить.
Не то чтобы они изменили свои прежние взгляды, нет. Само пространство, куда были направлены эти прежние взгляды (взгляд ведь всегда куда-то направлен), стало сворачиваться и исчезать, пока от него не осталось только микроскопическое пятнышко на ветровом стекле ума. Вокруг замелькали совсем другие ландшафты» [9, с. 14]
Такие строки не могли быть написаны в России в 1985-м. Они не могли быть написаны ни в 1989-м, ни в 1991-м. Встает вопрос — о чем это? Об ощущении смены милленниума с симптомами постмодернизма, о смене исторической формации, при которой понятия «СССР» или, допустим, «интеллигент» из реальности стремительно отошли в жанр фэнтези? Об ином, вневременном и транскультурном, о реальности разверзшейся бездны под ногами, связанной с утратой социальных, этических, моральных координат? [4, с. 3]
Новый роман Виктора Пелевина «Generation П» явно относится к ныне модному среди продвинутой публики культурному явлению, на которое с некоторой степенью точности можно навесить ярлык «постмодернизм» и «постструктурализм». (Читатель ждет уж рифмы… а вот третьего слова я и не скажу). Не бросайте чтение на этом месте, моя статья написана для читателей, а не для филологов. Постструктурализм несет идею о том, что структур и центра всего сущего не существует. Это отрицание существования «того, кто управляет этим миром». Постмодернизм, как нетрудно догадаться, пришел на смену модернизму (авангардизму). Постмодернизм — это то, как пишет Пелевин. Более кратко и точно сказать трудно. При чтении «Поколения П» у меня не раз возникала мысль, что Пелевин взял несколько популярных трудов о том, что же такое этот пресловутый постмодернизм, и писал «ПП» точно по представлениям профессоров о постмодернизме. Не верите? Сравните, к примеру, монографию П.И.Ильина «Деконструктивизм. Постструктурализм. Постмодернизм.» и «Поколение П». Я бы преподавал постмодернизм в школе и вузе по Пелевину. Хороший текст в академическом плане; без труда ложится в прокрустово ложе академических представлений о том, каким постмодернистский текст должен быть [10].
Вы думаете, я обвиняю Пелевина в конъюнктурщине и написании коммерческого бестселлера? Ошибаетесь. Я аплодирую ему за это. Нам (во всяком случае, мне) побольше бы таких бестселлеров.
При разговоре о «ПП» и Пелевине вообще от понятия постмодернизма не уйти, как от скелета в шкафу. Поэтому просто смешными и методологически беспомощными выглядят попытки анализировать творчество Пелевина с позиций восприятия классических текстов, как это делает, например, Семен Ульянов в заметке «Пелевин и пустота». Критик говорит о плагиате в тексте пелевинского романа «Чапаев и Пустота», не понимая, что коллаж текстов, перекличка текстов, наполнение старого текста новым смыслом является художественным методом постмодернизма. Ульянов видит полет Просто Марии верхом на Шварценеггере и откровенно не понимает, как об этом можно писать в художественной литературе (мне нравится сокращение худл). Это называется — за деревьями не видеть леса, за нарезкой и монтажом стереотипов массового сознания — идеи. Но нельзя же судить оперетту по законам оперы, песню по законам стихотворения, а от Майкрософт Виндоуз требовать, чтобы она чистила вам ботинки по утрам [10].
К тому же у Пелевина есть пара-тройка приятных качеств, особенно контрастных на фоне мутного потока безликих текстов на русском (и полурусском) языке, авторы которых поголовно претендуют на участие в становлении отечественного постмодернизма. Как правило, такой автор умеет очень красиво говорить о всяких модных и элитарных материях, пугая простых тружеников мыши и клавиатуры словами «симулякр» и «дискурс», именами Жана Бодрийара и Мишеля Фуко — но стоит прочитать пару абзацев из его «произведения», как становится ясно, что ты зря потратил время. Бездарность не может выдать себя за талант при любой господствующей концепции по одной простой причине — она не может создать талантливого произведения [10].
Во-первых, Пелевин талантлив, чертовски талантлив. Возможно, даже гениален. Не хочу утверждать, боюсь спугнуть. Мне хочется верить, что он еще не один десяток лет будет нас радовать такими вещами, как «Чапаев и Пустота» и «Поколение П» и его талант будет только расти и развиваться.
Во-вторых, он легко и с огромным удовольствием читается. Читается, как анекдот. Его хочется цитировать и посылать друзьям E-mail'ом. Пелевин многослоен, как капуста. У него есть лист для любителя анекдотов, лист для ненавистников рекламы, лист для любителей фантастики, лист для любителей детектива, боевика, наркоромана, астральных путешествий… Идеи, религии, мифы, символы, двойной, тройной, четверной смысл… Все, как в хорошем крепком постмодернистском произведении. Каждый может унести ровно столько, сколько способен понять. Как в «Алисе в Зазеркалье» Льюиса Кэрролла, по углам расставлены пирожки в коробочках, и, как в «Doom», пытливый игрок в «ПП» может найти их, если захочет. Если ему интересны эти находки, а не только движение с BFG напролом к концу повести. Принципиальное отличие лишь в том, что игра в Doom (и прочий Unreal) в принципе не может принести больше, чем в нее было дизайнером вложено, а текст — может. Ибо, даже превзойдя уровень автора, читатель в принципе не может исчерпать содержание текста полностью. Упрощенно говоря, автор своим текстом создает такую структуру реальности («Задача сводится к сотворению мира. Слова придут сами собой.» — Умберто Эко), в которой более развитый читатель может найти пирожки, автором которых является он сам, читатель, интерпретатор. Вспомним «роман, который по определению — машина-генератор интерпретаций» (Умберто Эко) [10].
В-третьих, Пелевин — чертовски умный мужик. Кому как, а я наслаждаюсь, читая умного человека. Ум не спрячешь ни за каким стебом. Это либо есть, либо нет, подделка исключена. Умный, грустный, ироничный. Известно, во многом знании много печали. А знает и видел Пелевин много.
Пелевин работает в том же русле «классического постмодернизма», что и Эко. Полагаю, сегодня трудно назвать его иначе, чем флагманом русского классического постмодернизма. Понятно, что есть Игорь Яркевич, Владимир Сорокин… слава богу, есть имена, никого не хочу обидеть, но он — впереди идущий в когорте равных. Знаковая, мифологическая насыщенность его текста поразительна. Книжка вдвое, если не втрое тоньше, чем «Чапаев и Пустота», но ее концептуальный и смысловой заряд едва ли не выше. Текст стал сильнее, энергичнее и мускулистее. Да, Пелевин успевал не только редактировать «Плейбой», но и вынашивать свое секретное оружие (я вспоминаю его ранние рассказы). Он добился именно того, чего хотел, ни на сантиметр дальше, ни центом меньше. А это, как ни крутите, признак мастерства [10].
Для примера возьмем, пожалуй, наиболее интересующий досужую критику и читателей вопрос о смысле буквы «П» в заглавии книги. Напомню, что это вполне в традициях постмодерна — давать многозначно трактуемое либо нетрактуемое название книге в качестве генератора смыслов для сознания читателя. Вспомним:
«Автор не должен интерпретировать свое произведение. Либо он не должен был писать роман, который по определению — машина-генератор интерпретаций. Этой установке, однако, противоречит тот факт, что роману требуется заглавие. Заглавие, к сожалению, — уже ключ к интерпретации. Восприятие задается словами «Красное и черное» или «Война и мир». Самые тактичные, по отношению к читателю, заглавия — те, которые сведены к имени героя-эпонима. Например, «Давид Копперфильд» или «Робинзон Крузо». » (Умберто Эко) [10].
Ни один из прочитанных мной критиков не дал адекватной интерпретации названию. Сдается мне, что ни один из них просто не дочитал роман до конца, а последовал совету знатного обозревателя сетевой литературы Макса Фрая — читать первую и последнюю страницы и немного из середины. То есть первую страницу книги, где написано, что это поколение Пепси и обезьян — владельцев джипов, прочел каждый, а вот несколько страниц в конце критики, видно, сочли сверхзадачей.
Особняком стоит лишь грамотный постмодернистский читатель Мэри Шэлли, предложившая свою, совершенно оригинальную концепцию. По ее мнению, Generation П следует интерпретировать как вагинальный символ, в пику их клятому забугорному фаллическому Generation X — если, конечно, английский X читать как русскую Х. Браво, Мэри! [10]
Итак, насчет непристойных ассоциаций. Приведу, на всякий случай, ту страницу, до которой у критиков руки не дошли:
«- И среди этих богов был такой хромой пес Пиздец с пятью лапами. В древних грамотах его обозначали большой буквой «П» с двумя запятыми. По преданию, он спит где-то в снегах, и, пока он спит, жизнь идет более-менее нормально. А когда он просыпается, он наступает. И поэтому у нас земля не родит, Ельцин президент и так далее. Про Ельцина они, понятно, не в курсе, а так все очень похоже. И еще было написано, что самое близкое понятие, которое существует в современной русской культуре, — это детская идиома «Гамовер». От английского «Game Over». <…> — Не то чтобы кому-то или чему-то, а всему.» [9, с. 48]
Таким образом, автор дает в начале книги одно толкование буквы «П» — как символа поколения (Новое поколение выбирает Пепси, Обезьяна на джипе, Если ты такой умный — то почему такой бедный), а в конце — иное (песец, а может, писец всему, и пришел этот пес из далекой заснеженной страны, славной своей духовностью, видимо, той страны на севере, где индуисты традиционно располагали свой ледяной ад). От первого варианта до второго — целая книга.
Кстати, большая буква П написана на обложке книги именно так, закавыченная двумя запятыми.
Корочеговоря, Generation «Game over». Создатель выбирает New game, и пусть проигравший плачет. Игроку нет дела до смерти четырех или пяти миллиардов электронов в небесном компьютере, что бы там ни писал Петров в «Абсолютном программировании» [10].
Свет клином сошелся на нашем поколении. Время выбрало нас, как ни заезжен этот лозунг. Лукавый (в какие одежды его ни ряди — в христианские ли, в древневавилонские) избрал нас инструментом возмездия человечеству, и мы положим ему наконец конец, извините за каламбур. Во всяком случае, в том смысле, который придавало слову «человечество» и «человечность» гуманистическое направление европейской культуры. Тезис, казалось бы, ясен.
С другой стороны, по прочтении книги меня не оставляет ощущение, что автор хотел сказать не это, не только это и совсем не это. Заявленный тезис является частным случаем, подмножеством множества, которое содержит еще много чего, в том числе и его опровержение. А чего вы хотели от постмодерниста? Пелевин не настолько прост, чтобы разжевать и положить в рот.
Впрочем, по сравнению с «Ч. и П.» эта тенденция — объяснять все и вся, выводить мораль басни — к огромному моему сожалению, у Пелевина усилилась.
С другой стороны, в «Ч. и П.» герои романа, голос за кадром и собственно автор как конструктор текста исповедывали буддизм. Специалисты утверждают — тантрический буддизм. Оставим это утверждение на их совести. Мне ближе дзен, и я видел в «Чапаеве» дзен, тот самый долгожданный российский дзен, которого так заждалась убитая религиозным ханжеством и иссушенная бездуховностью российская культурная почва. Единственное религиозное мировоззрение, не являющееся религией и совместимое и с христианством, и с буддизмом, и с атеизмом и пантеизмом [10].
А тут — древневавилонская мифология. Безумно древний и безумно красивый Миф. Возможно, культурный текст и контекст диктует автору иной, более тоталитарный стиль изложения.
В любом случае, по двум точкам не строят график. Время покажет. Подождем следующего романа Пелевина.
Но приключения буквы П на этом не заканчиваются. Она появляется еще много раз, выскакивая, как чертик из табакерки. Вот Вавилен берет записную книжку и она открывается, конечно, на букве «П». «Презерватив — мал, да уд ал!» — читает Вавилен. А книга по PR (опять П!), которую он вожделеет? Полноте, да поколение ли это Победителей? Может быть, Победа — это Поражение? Или это вообще Поколение Постмодернизма? Постструктурализма? Постиндустриального (информационного) общества? Пост…? Повсеместно Протянутой Паутины (WWW) как символа виртуальности реальности, в которой мы живем (сон во сне сна)? Просто Пустое Поколение, еще одно поколение «лишних людей»? Вряд ли. А может быть, поколение Пустоты, которая абсолют, из предыдущего романа про Петра Пустоту? Мир грядущий, в котором останется то, что остается после указания на него пальцем Будды — Пустота? (Не случаен же в книге брэнд «No name»!) Или… Поколение Пелевина?!? Нет, играет автор с читателем, играет без зазрения совести! Эта книга — для не утративших способность играть и радоваться игре [9, с. 77].
А по большому счету, читатель волен конструировать иные смыслы. Не буду портить ему это удовольствие.
Увлекательность и настоящая народность «ПП» коренится в том числе и во внедрении в книгу таких литературных форм, как анекдот, поговорка, присказка. Они называются на новый манер «рекламными слоганами» и проникают (и непосредственно, и опосредованно) в саму ткань повествования. Чего стоит, например, рассказ о том, что на любой бронированный 600-й мерседес с братками найдется отрытый за ночь окоп и пара огнеметов. Анекдот в чистом виде. Одним из любимых анекдотических, а точнее, уже мифологических персонажей Пелевина (как он сам указывает в своем последнем интервью) является собирательный образ Нового Русского (НР, не путать с аббревиатурой Hewlett Packard), этакого Вована Пальцевееровича (в романе — Вовчик Малой). Кокаиновые узоры на ковре в кабинете Азазовского и мысли Вавилена в «Бедных людях» о кокаине для панков и клее «Момент» для богемы — из этой же обоймы. Другой любимый анекдотический образ — чечены. Примите мои уверения, что это не собирательный образ людей, имеющих эту национальность в паспорте. Это символ мусульманской Азии, неизвестной и потому пугающей для мифологизированного мышления среднего (и весьма среднего) русского ситизена (поскольку слово «гражданин» в русском языке традиционно имеет другой смысл). Мусульманская Азия совершила неожиданный прыжок и внезапно оказалась слишком близко от Москвы, которая и свою-то культуру знает со словарем, а уж о Коране слышала в основном из желтой прессы и по телевидению, которое при сравнении с желтой прессой отнюдь не выигрывает. Известно только, что они дикари, спят с автоматом и гранатой под подушкой, а в свободное время ширяются героином и слушают суфийскую музыку. Человеческих черт у них нет — образ врага не может содержать ничего человеческого. Браво, Виктор Пелевин. Я могу сравнить вас разве что с Салтыковым-Щедриным, одним из немногих сатирических талантов на Руси. Это «История города Глупова», господа, не извольте обижаться [2, с. 17].
И совершенно отдельное место среди анекдотов (символов, мифов) Пелевина занимает тематика, связанная с употреблением наркотиков. Вавилен Татарский не только курит дурь, нюхает кокаин и глотает ЛСД, но и сырыми коричневыми мухоморами не гнушается. А дальше что? Правильно. У каждого явления есть как минимум две стороны. С одной стороны, плеяда авторов, призывающих «открыть двери восприятия» (Маккена, Хаксли, Грофф — всех не перечислить) и объясняющих различие психоделиков и, скажем, наркотиков опиатного ряда. Пусть пинком или динамитом, но открыть. «Европейскому человеку свойственно желание взорвать черную антрацитовую гору, сквозь которую азиатский человек будет строить тоннель с помощью 20 лет самоуглубления», — говорил мне мой учитель медитации. Не задумываясь о том, что дверь, возможно, закрыта не зря и за ней может встретиться такое, что горячему европейскому парню захочется немедленно родиться обратно.
«- <…> Но ты-то зачем его съел?
— Хотел ощутить биение жизни, — сказал Татарский и всхлипнул.
— Биение жизни? Ну ощути, — сказал сируф.
Когда Татарский пришел в себя, единственное, чего ему хотелось, — это чтобы только что испытанное переживание, для описания которого у него не было никаких слов, а только темный ужас, больше никогда с ним не повторялось. Ради этого он был готов на все.
— Еще хочешь? — спросил сируф.
— Нет, сказал Татарский, пожалуйста, не надо. Я больше никогда-никогда не буду есть эту гадость. Обещаю.
— Обещать участковому будешь. Если до утра доживешь.<…>
— Пожалуйста, — взмолился он, не надо со мной больше этого делать.
— Я с тобой ничего не делаю, — ответил сируф. — Ты все делаешь сам.» [9, с. 152-153]
Другая точка зрения отражена нашим Уголовным Кодексом и имеет единственный аргумент — до трех лет лишения свободы за одну сигарету в кармане. Так что узнать об истинном вреде или пользе тех или иных веществ мы вряд ли скоро сможем. В споре, где одной стороне в законодательном порядке зажат рот, вряд ли родится истина.
Ну и наконец, главным персонажем анекдотов от Пелевина является основная мифологема века — телевидение и реклама, масс-медиа как таковые. Не будет преувеличением сказать, что масс-медиа как система оболванивания населения и является главным персонажем книги, наряду с Вавиленом Татарским — ее пророком. Нетрудно, кстати, с самого начала угадать, что он все-таки станет мужем богини Иштар (иначе какое же это Поколение Победителей), но это совершенно не портит удовольствия от книги, потому что менее всего к Пелевину приложимо слово «предсказуемость». Так вот, Вавилен — аватар, ставленник Системы, и в то же время — глава ее. Раб и бог. Он обладает свободой воли, но эта свободная воля, руководимая безошибочным компасом — жаждой денег, всегда направлена на то, что нужно Системе. Такое вот, эх, двуединство и диалектика. Ей наплевать, что аватар мыслит, страдает и надеется. Миром правят три импульса, но об этом позже [10].
А телевидение, да и любое неинтерактивное медиа сейчас в таком состоянии, что добавлять к повседневной реальности практически ничего не надо. Вот, глядите, Вавилен пишет рецензию на рекламу, которую москвичи не могли не видеть. Роман приобретает пугающую гипертекстовую связь с реальной жизнью — книга ссылается на текст жизни, жизнь ссылается на текст книги. Не это ли показатель адекватности текста — жизни?
«На картонке был изображен Нью-Йорк с высоты птичьего полета, на который боеголовкой пикировала пачка «Золотой Явы». Под рисунком была подпись: «Ответный Удар». Подтянув к себе чистый лист, Татарский некоторое время колебался, какой карандаш выбрать — красный или синий. Положив их рядом, он закрыл глаза, покрутил над ними ладонью и ткнул вниз пальцем. Выпал синий.
Большой удачей, — застрочил Татарский синей скорописью, — следует, несомненно, признать использование в рекламе идеи и символики ответного удара. Это отвечает настроениям широких слоев люмпен-интеллигенции, являющейся основным потребителем этих сигарет. В средствах массовой информации уже долго муссируется необходимость противопоставления чего-то здорового и национального засилью американской поп-культуры и пещерного либерализма. Проблема заключается в нахождении этого «чего-то». Во внутренней рецензии, не предназначенной для посторонних глаз, мы можем констатировать, что оно начисто отсутствует. Авторы рекламной концепции затыкают эту смысловую брешь пачкой «Золотой Явы», что, несомненно, приведет к чрезвычайно благоприятной психологической кристаллизации у потенциального потребителя. Она выразится в следующем: потребитель будет подсознательно считать, что с каждой выкуренной сигаретой он чуть приближает планетарное торжество русской идеи…
После короткого колебания Татарский переписал «русскую идею» с заглавных букв. » [9, с. 139-140]
Подобных блестящих примеров в тексте полно. Пародия и автопародия, непародия в форме пародии — методы, которыми автор владеет мастерски.
Читатель с удовольствием найдет в качестве героев анекдотов и Березовского, и Ельцина, и Салмана Радуева, и Милиционера, и Гаишника, и Хакера, и фильм «Титаник», и еврейско-чеченскую мафию, и много других узнаваемых лиц и явлений.
Анекдот Пелевина перерастает в притчу. Он несет в себе современную мифологию в ее исходном значении, мифы, живущие в общественном сознании. Это, если хотите, еще и точнейший этнографический документ, фотография, оттиск нравов эпохи. Живое современное мифотворчество в разрезе, под стеклом микроскопа. Миф куют на наших глазах, куют такие же люди, как мы, и прекрасно видно, кто, как и почему, кому выгодно и какова технология. Технология мифотворчества.
В заключение обсуждения анекдотичности книги дарю недалеким завистникам Пелевина слоган «Пелевин — это скверный анекдот». Посмотрим, сколько из них проглотят наживку [2, с. 18].
Язык книги далек от русского литературного настолько же, насколько далек от него современный разговорный язык. И дело не только в так называемой табуированной лексике, а проще говоря, русском и английском мате — напротив, Пелевин весьма целомудрен в употреблении мата и использует его только там, где он уместен и необходим. Скорее, книга иллюстрирует необратимые языковые изменения под влиянием английского, точнее, американского языка. Это язык яппи (что означает всего лишь YUP, Young Urban Professional, молодого городского профессионала). Иные наслоения смысла на понятие яппи (альтернатива хиппи, бездуховность, карьеризм и прочее) прошу считать недействительными. Например, я являюсь молодым городским профессионалом, но мне симпатичны идеи хиппи, малоинтересны карьера и деньги, зато интересны духовные и религиозные ценности и т.п. Словом, не стреляйте в яппи, среди них могут быть хорошие люди. Среди пользователей российского Интернета яппи около 90 или 99%, так что эти понятия в значительной степени совпадают. Одним словом, это мой язык. Спасибо писателю, что он называет рендер — рендером, Public Relation — PR, не путает Fuck с его русским эквивалентом, словом, не пытается говорить со мной на птичьем языке, которого нет. Попробуйте, например, реально подобрать русский перевод слова рендер. Господа критики Пелевина, ваше слово в защиту русского языка. Только помните, что язык — это не идол, не священная книга, а живой процесс. Что выросло, то выросло, теперь уж не вернешь, как говорил герой старого фильма. Только не забудьте тогда и «атмосферу» в «околоземицу» назад переименовать. Что до меня, то русскоанглийский Пелевина мне много понятнее, чем китайскоанглорусский Сорокина [2, с. 19].
А вот со словообразованием Пелевин не экспериментирует. Относится к языку бережно. Я давно подозревал, что нечитаемым наворотом постмодернистские авторы часто прикрывают отсутствие мысли и эстетики. Пелевин достаточно консервативен по сравнению с «авангардистами» от постмодернизма. Для них он динозавр. Вообще, Пелевин знает свою публику, видит свою target group и не тратит сил, чтобы понравиться и эстетам, и консерваторам от литературы. Он пишет конкретно для меня. Это не может не нравиться.
3. Впечатления от книги В.Пелевина «Generation П»
Hа первый взгляд «Поколение» выглядит именно энциклопедией сочинений Пелевина. Каждый абзац можно снабдить точной ссылкой — где, когда и при каких обстоятельствах идея была придумана и применена в работах Мастера. Хоть викторину устраивай. Отец называет сына странным именем, связанным с древней цивилизацией. Кто сказал «Омон Ра»? Правильно. Два очка. Главный герой встречает старого друга, тоже литератора, и эта встреча выводит унылую судьбу главного героя на новый виток. Кто сказал «Чапаев и Пустота»? Пять очков. Читаем дальше. Эпизоды «из жизни крутых», неповторимо остроумный взгляд на механизмы российского бизнеса — откуда? «История паинтбола в России» и «Греческий вариант». Произведения почти не издавались, кто угадал — сразу двадцать очков. Кто вспомнил «Папахи на башнях» — еще десять. Кто припомнил Володина из «Чапаева и Пустоты» — еще два очка. Если мы продолжим в том же духе, к концу книги количество очков переползет за сотню. В принципе никаких новых идей, за исключением блестящего эссе о «ротожопии», в книге нет. Зато стало заметно больше мата, и с моей точки зрения это не хороший показатель — цензура уже давно вполне свободна, и повышение количества матюгов можно объяснить разве что выхолащиванием изобразительных средств автора [5, с. 15].
Тем не менее, обсуждая вопрос что есть строго в книге Пелевина, целесообразнее сказать о том что из своих ранних идей Пелевин не стал включать в «Поколение».
Если приглядеться, становится видно, что при всей, можно сказать, гоголевской российско-сатирической направленности «Поколения», в нем почти нет игры на тематике советского режима и истории СССР. Если мы вспомним, именно СССР и «советский человек» традиционно являлись объектом внимания в подавляющем большинстве произведений Пелевина. Если не главным объектом, то на уровне фона. Здесь этот фон ослаблен, порой мелькают отсылки в адрес бывшей партийной номенклатуры, но действие полностью и без оглядки захвачено настоящим моментом.
Это и понятно — тема тоталитарного «совка» выходит из моды. Отшумели бури литературных разоблачений режима, отчитались «Архипелаги» и «Дети Арбата», отбрехались «Князи Тьмы» и «Ледоколы», отшутились Войновичи и Жванецкие, прошло десять лет со времен психологической революции конца 80-х и выросло новое поколение, имеющее смутное представление чем отличается Плеханов от Стаханова и не желающее копаться в архивах бывшего КГБ. И настало время думать как жить дальше, не оглядываясь назад. Это Пелевин почувствовал одним из первых. И объектом своего внимания он сделал сегодняшний день [10].
Hо пока книга готовилась к печати сегодняшний день стал вчерашним. Скажите, кто видел в минувшем ноябре рекламные плакаты СТС в Москве? Кто помнит что на них было изображено? Кто помнит — тот поймет блестящую шутку Пелевина по поводу «четырех смертных грехов». Кто не помнит — для того шутка уже потеряна. Пройдет еще полгода и шутка будет потеряна для всех. Кто помнит плакат «Ответный удар» с пачкой «Золотой Явы», висящей над Hью-Йорком? Кто еще помнит — тот поймет о чем речь.
Возникает вопрос — зачем Пелевину было увековечивать чьи-то заведомо сиюминутные лозунги? Hе затем ли чтобы публично объявить о своем авторстве? Известно, что Пелевин в последнее время много занимался рекламой, да в общем это ясно следует из текста книги, поэтому в своеобразной мешанине нарочито пародийных рекламных идей те, что мы наблюдали в реальность, пожалуй следует приписать перу Пелевина.
Вернемся к теме. Чего еще нет в «Поколении» из старых идей Пелевина? Hет в «Поколении» идей одухотворения окружающего мира, свойственных раннему Пелевину. Hи пресловутые насекомые, ни ностальгические цыплята, ни кошки или оборотни, ни тем более разумные сараи не беспокоят читателя. Главым объектом и единственным носителем разума безо всяких аллегорий стал человек. И человек этот, так внутренне похожий на недавнего Петра Пустоту, является героем нашего времени. Родившийся при старом режиме, но живущий при новом. Человек, потерявшися в мире, человек ищущий главную истину, но человек пассивный и созерцающий. Больше всего к этому герою подходит термин «бывший интеллигент» [10].
Идея человека, проходящего путь, и постигающего истину возможно идет у Пелевина от Кастанеды. Судить не мне, Кастанеду не осилил. Hо при чтении «Поколения» мне почему-то пришла в голову другая аналогия — «Град обреченный» Стругацких. Тот же герой, невольно взбирающийся на вершину власти и постигающий то, что снизу виделось в совсем ином свете. И даже два бредовых восхождения Татарского на стоящуюся «Башню» так странно напоминают два вхождения Воронина в «Красное Здание»… [10]
Глупо проводить параллели героя с автором, но ведь известен локковский (или спинозовский?) принцип «нет ничего в сознании чего бы не было дано в ощущениях». Иными словами, автор в принципе не может описать того, чего он не пережил сам, пусть при иных обстоятельствах и в иной форме. Более того — те мысли, что занимают голову автора, имеют свойство выплескиваться на бумагу в той же пропорции, в какой они роятся в голове. Именно поэтому Иртеньев никогда не писал о наркотических переживаниях, а Бодлеру никогда не приходило в голову сказать «конечно плохо жить без денег, а где их взять когда их нет» [10]. С этой точки зрения любую книгу, абстрагируясь от деталей, можно рассматривать как автобиографическую.
И здесь мы можем попробовать реконструировать судьбу Пелевина. Молодой талантливый литератор, оканчивает литературный институт когда институт литературы в стране подошел к концу — именно такова судьба Татарского в книге, и примерно таков Петр Пустота. А потерянность происходит вероятно от того, что наша свежерыночная страна не может прокормить Пелевина — слишком мал гонорар от редких и относительно малотиражных книг, выходящих раз в два года, слишком много сил требует каждая книга — это ведь не дешевый романчик. И Пелевин вместе со своим героем пытается устроиться в жизни. Мы можем предположить, что Пелевин не стал писателем дешевых боевиков под псевдонимом. Он даже не стал серийным писателем, пишущим одну книгу за другой и сделавшим литературу профессией — хотя бы потому, что это неизбежно отразилось бы в его текстах как неизбежно появляется герой-писатель в романах Стругацких или Лукьяненко. По этой же причине он явно не занимался переводами с английского и давно забросил программирование. Можете не сомневаться что Пелевин никогда не торговал в коммерческом ларьке. Ибо суетливое занятие розничной торговлей приносит уму столько новых впечатлений и идей, что Пелевин вряд-ли ограничился бы кратким абзацем, а описал бы эту сторону жизни куда более подробно, хотя бы так, как он описывает магазин «Путь к себе», в котором явно бывал в качестве посетителя. Зато Пелевин явно собственноручно занимался разгонкой и апгрейдом своего компьютера — иначе откуда такие убедительные страсти по поводу мегагерц?
В общем в итоге становится ясно, что Пелевин зарабатывает на жизнь именно рекламой, а все шутки на эту тему и переделки рекламных слоганов — побочные плоды профессионального занятия, яркие черновики с рабочего стола, не нашедшие применения. Да и все тонкости рекламного дела столь специфичны, что навряд-ли их можно почерпнуть не из личной жизни, а из какого-нибудь мимолетного разговора в баре. Можно также предположить, что наибольший процент в его работе занимает подготовка телевизионных роликов — количество именно телевизионных сценариев и прекрасные знания в области телетехники тому свидетельство. Hам остается лишь догадываться какие из роликов российского производства принадлежат Пелевину…[10]
Hо тут возникает иной вопрос — прекрасно зная цену рекламному слову, с какой стати Пелевин сознательно рекламирует на страницах книги товары ширпотреба, щедро перечисляя реальные брэнднэймы сигарет, напитков и костюмов? Hе хочется думать что он, «погрузившись в бездны ротожопия», содрал с официальных представителей денег на публикацию. Либо Пелевин лично занимался этими торговыми названиями «по работе», и их упоминание — лишь отголосок былых рабочих идей, либо он упоминает их по причине полного просветления сознания и удаления от рекламной суеты и утомительного рассчета последствий.
О теории «ротожопия» хочется сказать отдельно. Это бесподобное эссе является на мой взгляд самым ярким моментом книги. Единственно жаль, что оно не несет в себе законченной логической концовки, которую имеет даже идея соллипсизма. Концепция «ротожопия» базируется на паранояльном «ОHИ все подстраивают», причем это «они» более чем туманно. Hа протяжении повествования читателю объясняется что видимая им картина мира абсурдна и подчиняется своим законам. Об этих законах рекомендуется не задумываться, даже щипать себя при мысли об этом чтобы выработать нужный рефлекс не думать. Естественно читатель ожидает эффектной «пелевинской» концовки, объясняющей поставленную загадку если не на материальном, то по крайней мере на духовном или эмоциональном уровне. Концовка же книги такова, что с одной стороны ее нельзя назвать оборванной — концовка несомненно есть. Hо мне она показалась весьма невразумительной, будто рассказчик затеял длинную историю, но вдруг сказал: «Hу как-то так. Ладно, я пошел.» И ушел [10].
Здесь уместно сказать вот о чем. Пелевин — мастер рассказа, и большая проза явно дается ему с трудом. Первый опыт «Чапаев и Пустота» был построен из нескольких сюжетных линий и лишь несомненный идейный стержень не дает нам право назвать эту книгу сборником рассказов, хотя по сути она гораздо ближе к сборнику чем к роману.
«Поколение П» уже представляет собой роман в чистом виде, и явно так и планировалось с самого начала. Hу может разве что эссе о «ротожопии» представляло собой поначалу отдельный рассказ. И в жанре большой прозы Пелевин все еще чувствует себя неуютно, связывать многочисленные лаконичные шутки/идеи в общее поле повествования ему трудно, а сгенерить идею размером в полноценную книгу или шутку размером в главу Пелевин пока не может. Или не хочет [4, с. 5].
О чем еще следует сказать? О мухоморах говорить не буду, хотя у меня такое впечатление, что «пантерный мухомор», он же «пантерный гриб из семейства мухоморов» — одно из названий бледной поганка. Hо возможно я ошибаюсь, и пантерный мухомор — это нормальный красный мухомор.
Hу собственно и все, пора подводить итог. Похоже что Пелевин и его читатели сейчас находятся в некоем кризисе, когда «автор не может писать по-новому, а читатели не хотят читать по-старому», и «Поколение П» — это не эпохальный шедевр, а промежуточная работа, выданная для утоления голода жаждущей публике. И кроме того — своеобразное «подведение черты» под уже написанным [4, с. 5].
И если автор не будет все силы тратить на рекламный бизнес, через некоторое обозримое время мы обязательно увидим «нового Пелевина», и как раз «Поколение П» станет тем рубежом, на который впоследствие будут указывать маститые критики, рассуждая о «раннем» и «позднем» Пелевине.
Выводы
«Generation «П»» — роман Виктора Пелевина о поколении, которое взрослело и формировалось во времена политических и экономических реформ 80-х — 90-х годов. Вавилен Татарский, интеллигентный юноша, любящий Пастернака и закончивший Литинститут, после расставания с идеалами вынужден был продавать сигареты в ларьке. Благодаря случайности он попадает в мир рекламы и открывает свой уникальный дар — сочинять запоминающиеся рекламные лозунги. Вавилен встречает своего однокурсника Сергея Морковина, который приглашает Татарского поработать вместе в одном из первых рекламных агентств. С этого момента в жизни начинающего криэйтора наступают необратимые перемены… «Не ищи во всем символического значения, а то ведь найдешь. На свою голову», — предостерегает Пелевин. Проходят годы, и Вавилен уже посвящен в таинства виртуальной телевизионной реальности, программирующей сознание телезрителей. Его убеждают – и он убеждается: все, что есть вокруг – Че Гевара, Христос, супермодели или демократия – точно такие же бренды, как Coca Cola, Nokia или доллар. Всё имеет свое денежное значение.
Как и в других книгах Пелевина, в «Generation «П»» ставится вопрос, как всё происходящее в стране влияет на личность и духовность людей. Но если предыдущие его книги («Чапаев и Пустота», «Жизнь насекомых») создавали атмосферу сюрреалистического хаоса, в «Generation «П»» среди хаоса начинает появляться порядок, и порядок этот оказывается страшным, как древний языческий культ.
Список использованной литературы
1. Бердяев Н.А. Царство Духа и царство кесаря. Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого. — М., 2006. – 318 с.
2. Березин А. Глянцевый писатель и поучительный эксперимент //Книжное обозрение. – 2007.- № 1. – с. 17-20
3. Войскунский Е.Л. Сборник научной фантастики. — Вып.35, 1991. — 238, c.
4. Гаврилов А. Диалектика пустоты //Книжное обозрение. 2003.- № 35-36, с. 2-5
5. Каганов Л. Впечатления от книги В.Пелевина «Generation П» //Литературная газета. – 2006. — № 21. — с. 15
6. Музей человека: Фантаст. повести и рассказы. — М. Всесоюз. центр кино и телевидения для детей и юношества. — 1990. — 348, с.
7. Минкевич А. Поколение Пелевина //Книжное обозрение. – 2005. — № 40. – с. 18
8. Пелевин В. Диалектика Переходного Периода из Ниоткуда в Никуда: Избранные произведения. — М.: ЭКСМО. — 2003. — 384 c.
9. Пелевин В. Generation "П". Роман. — М.: ЭКСМО. — 2005. — 351 c.